Рогалина Н. Л. Новая экономическая политика и крестьянство

Рогалина Н. Л. Новая экономическая политика и крестьянство// НЭП: приобретения и потери. Сб. статей. М.: Наука, 1994. С. 139-149.
От общих рассуждений об упущенных возможностях и альтернативах развития 20-х годов наше обществоведение перешло к фронтальному переосмыслению этого сложного и противоречивого феномена. Научный спор оптимистов и пессимистов продолжается. Поставить диагноз: сломан ли был нэп или крахнул, естественная смерть или насильственная гибель с ним приключилась — можно выяснить, лишь исследуя период 1921—1927 гг. как реальную политику.

В этой связи интересны свидетельства современников. Вот строки из письма крестьянина П. Шатохина в «Крестьянскую газету» (1924 г.) «Мы отлично понимаем, что Советская власть стоит на страже пролетарских интересов, но чего-то недостает и этот недостаток мы не можем найти»¹.

А вот что пишет 31 декабря 1925 г. М. Пришвин К. Чуковскому: Вижу, что на мелкобуржуазную мужицкую руку не так-то легко надеть социалистическую перчатку. Я все ждал, где же эта перчатка прорвется. Нить рвется на многих местах — но все же ее натянут гениальные <||>ямцы, замыслившие какой угодно ценой осчастливить, во что бы то ни стало, весь мир человеческий… Ведь какая получается трагическая ситуация: страна только и живет что собственниками, каждый из 150 млн. думает о своей курочке, своей козе, своей подпруге… и из этого должно быть сложено хозяйство «последовательно социалистического типа»»².

Из переписки В. Вернадского 1927 г.: «Я нашел в России очень мало изменений жизни по сравнению с 1922 годом… они, конечно, есть, но в общем слишком малы по сравнению с тем, как за это время изменилась… хозяйственная, политическая и бытовая обстановка… Логически благоприятного выхода не вижу… Экономисты говорят, что изменение… неизбежно, но могут пройти несколько лет…  Коренное пение экономической жизни не может быть ни отсрочено надолго, не может быть коренным. Все может быть, и очень быстро»³.

Неопределенность, неясные предчувствия скорых перемен висят в воздухе. Выражая логику исторического развития, новая экономическая политика поставила на повестку дня созидательные задачи. Было очевидно, что необходим перенос акцента в политике с распределения на многолюдство. Г.М. Кржижановский заявил, что Госплан «не только (139) ставит сельское хозяйство существенным базисом всего государственного хозяйства», но и считает необходимым «демократизировать промышленность в крестьянском направлении». Это было сказано на совместном заседании Президиума Госплана (сельскохозяйственной секции) и представителей Наркомзема в ноябре 1921 г. Здесь был заслушан и Генеральный план Наркомзема на 1921/22 г., явившийся развернутой программой восстановления сельского хозяйства.

Доклад   члена   коллегии  Наркомзема   А.В.   Чаянова   содержит концепцию потребительского баланса и районирования сельского хозяйства, принципы государственного плана, который должен быть построен так, «чтобы государственные интересы совпадали с частными интересами крестьян, так как только эти интересы гарантируют выполнение плана и послужат стимулом и мотором для развития крестьяне хозяйства.

В чаяновской триаде:   крестьянское хозяйство — государственный план — кооперация — центральное место отведено крестьянскому хозяйству как саморегулирующейся системе. Было сказано, что «… ордерами из центра им руководить нельзя». Кооперация должна иметь новые формы сельского хозяйства «сцеплять то, что было недостаточно по силе и капиталу»⁶. Задачи хозяйственной целесообразности, по Чаянову, диктуют и многообразие форм деятельности и собственности: государственной, кооперативной или частной. Таким образом, были сформулированы принципы косвенного индикативного регулирования, те, которые мы сегодня называем социальной рыночной экономикой.

Этот план был принят высшим хозяйственным руководством страны. Однако, как известно, в жизнь он не был воплощен. «От   государственной   политики   в   конечном   счете   зависит формирование и функционирование собственника. Действителен крестьянин, будучи экономически обособленным производителем, фактически распоряжался надельной землей и произведенным на ней продуктом. Он мог свободно продавать излишки на рынке (за счет вычета налогов).

Тем не менее, о равном партнерстве с крестьянином как хозяином не было и речи, поскольку именно мелкобуржуазная стихия представлялась главной опасностью для социализма.

Известный экономист Б. Бруцкус отмечал в своей работе «Социалистическое хозяйство» (1923 г.):  «Если примириться с этой «мелкобуржуазной стихией», если удовлетворить ее органическому требованию свободного обмена, то, в особенности в аграрной стране, вся система социалистического хозяйства — система планового рас, деления хозяйственных благ в государственном масштабе — взрывается. Новая экономическая политика формировалась как вынужденная поступка, такое же отступление от партийной программы, как и унизительное землепользование. Хозяйственная либерализация сопровождалась ужесточением политического режима, а кооперативная демократия,   восстановление   самоуправления   в   других   деревенских организациях не помешали крушению курса на расширение нэпа и оживление Советов (140).

Нэп в деревне вводился с запозданием, фрагментарно, без твердых гарантий, а это значит, что уже на старте на него была накинута удавка. Само поле, выделенное нэпу, было ограничено, а … заданность определила его принципиальную половинчатость. В самом деле: краткосрочная аренда, частые общинные переделы, прогрессивная шкала налогового обложения (вместо взимания пропорциональных налогов) и многое другое — были такими коррректорами, точнее тормозами нэпа, которые изначально снижали его потенциальную экономическую эффективность и хозяйственную привлекательность для крестьян-хозяев.

Стихийное стремление к индивидуальному землепользованию и мобилизации земли зажиточными слоями блокировалось и замораживалось национализацией земли, монополией внешней торговли. Хозяйственно  целесообразная хуторизация также была свернута довольно быстро. Уже в 1922 г. Наркомзем дал указание сократить хуторские разверстания, что вскоре ударило по товарности.

В этом же направлении действовала и система налогообложения: сначала облагалась именно пашня, затем ставки для верхних групп все повышались, достигая восьмикратного разрыва по сравнению с низшей группой, с которой начиналось обложение. Словом, все это сильно задерживало и без того замедленный в послереволюционной деревне процесс капиталонакопления и рост средних слоев как материальных выразителей и носителей товарного производства. Становление этих слоев не было равнозначно росту середнячества. В научной литературе в последнее время отмечается, что осередничивание означало нивелировку, «поравнение по нижнему уровню обеспеченности средствами производства и прожиточного уровня»⁷, середняцкий  слой  за  десятилетие  Советской власти  вырос чис­то втрое, составив 61-63% по Союзу. Он поднялся главным образом бедняцко-батрацких рядов, получивших от государства землю, кредиты, льготы. Осереднячивание продолжалось и в середине 20-х годов: около 1 млн. бедняцких хозяйств пополнило середняцкий слой в 1924-1926 гг. (при этом свыше  1  млн. хозяйств других бедняков пролетаризировалось)⁸.

Типично середняцкое хозяйство было полунатурально-потребительс­ким, полутоварным. Средняя стоимость основных средств производства такого двора составляла 516 руб., надельная площадь — 6 га, посев — 4 дес, 1 лошадь и 1 корова дополняют эту картину. Заметим, что группа, относимая к кулацкой, начиналась с 1600 руб., т.е. по стоимости основных средств производства была в 3 раза мощнее⁹.

Крестьянские бюджеты наглядно иллюстрируют незавершенность процесса формирования собственника. Анализируя структуру зажи­точного крестьянского хозяйства, можно убедиться, что оно было го­раздо более сбалансированным и увязанным по составляющим элемен­там, чем типично середняцкое. Реальное землепользование здесь приво­дилось в соответствие с наличными средствами производства путем аренды-сдачи земли и найма рабочей силы. Если маломощные слои вкладывали средства в первую очередь в рабочий скот, а во вторую – в (141) инвентарь, то верхушка деревни — улучшала постройки, т.е. получала более стабильный и долгосрочный капитал.

Для этих хозяйств были характерны более высокие темпы становления, рост доходности от сельскохозяйственных отраслей, но доходы шли почти целиком на улучшенное личное потребление, а не на производственное накопление и расширение хозяйства.

Наблюдая указанный процесс по материалам российской деревни земледельческого и промышленного центра, следует отметить, что экономический подъем от 1924 к 1927 г. здесь шел, но роль собственного сельского хозяйства снижалась. Общесоюзные цифры также показывают, что за этот период доходность деревни выросла в 2 раза (состав 5 млрд. руб. и половина прироста приходится на отходничество, посторонние заработки)¹⁰.

Г.М. Кржижановский в 1927 г. писал «за счет деревни мы не располагаем никакими ресурсами для осуществления намечаемого нами плана индустриализации… При низком уровне производительности труда низком душевом доходе деревня живет на пороге физиологических норм существования и не может служить сколько-нибудь заметным источником для социалистического накопления».

Ставка на таких собственников была, конечно, малопродуктивна в плане разрешения хлебной проблемы. Типичный середняк отчуждал 10-15 ц. хлеба, зажиточный -20-40 ц., а кулак – 70-80 ц¹¹. Такой средний класс не успел укорениться в нэповской почве и тем более стать опорой гражданского общества. Вероятно, революция сверху с задачей создания средних слоев не справляется, как показал опыт столыпинской реформ, так и нынешней перестройки. Это не означает экономической несостоятельности мелкого производителя, отсутствия у него хозяйственных потенций. Причина в другом — в постоянном усилении государственном вмешательства, разрушении материальных стимулов и рыночной мотивации.

Государство взяло на себя непосильные функции связывания экономики в единое целое. Точнее, у экономики было два регулятора -рыночный и властный, а перманентные кризисы нэпа разрешались всякий раз ограничением рынка, последовательным разрушением его механизмов.

Быстро натолкнувшись на объективные и субъективные препятствия, курс на расширение нэпа в 1925-1926 гг. был свернут. Либерализации лишь обозначила скрытые пороки планирования. Весной 1926 г. пос­ледовал отказ от неналоговых методов накопления. Затем пошли в ход принудительные займы, инфляция, завышенные цены на зерно и т.д. Процесс наступления на несформировавшийся, слабый еще рынок, убедительно показан в последних работах Ю. Голанда¹².

Политика экономического ограничения и вытеснения кулачества, про­возглашенная в 1919 г. и неуклонно проводимая в жизнь, достигла своих целей: еще до чрезвычайщины 1928 г. шло постепенное уничтожение института собственности через отбрасывание ее конструктивных сторон, неиспользование потенциальных возможностей. Деревня страдала не от капитализма, а от его недоразвития (142).

Именно изначальная ущербность рынка позволяла принимать экономические решения политическим путем во все возрастающей степени, конце концов система нэпа омертвела в результате попыток планирования многоукладной экономики и полунатурального крестьянского хозяйства, приспособления того и другого к нуждам форсированной индустриализации.

В нашей историографии закрепилась ставшая традиционной трактовка осреднячивания как организуемого диктатурой пролетариата здорового противовеса стихийной и вредной классовой дифференциации. А между тем именно в ходе расслоения формировались экономически активные хозяйства, усиливалась трудовая отдача крестьянина. Такие видные ученые, к Н.Д. Кондратьев, Н.П. Макаров, А.В. Чаянов, А.Н. Челинцев указывали на положительную связь дифференциации с развитием производительных сил и предупреждали о пагубных последствиях нарастающей борьбы с расслоением. Возражавшие им аграрники-марксисты преувеличивали масштабы социального расслоения и декларировали его капиталистический характер¹³.

Пока шел процесс хозяйственного восстановления, вряд ли можно было говорить о широких масштабах классового расслоения: аренду земли, например, едва ли следует рассматривать как такой же фактор дифференциации, как частная собственность на землю.

Известный аграрник Н. Суханов правомерно отмечал в ходе дискуссии 1927 г. о дифференциации крестьянских хозяйств: «Целый ряд лет предстоит расти модным экономическим группам в качестве среды для новых социальных типов, для мелкого сельскохозяйственного капитализма»¹⁴. Все источники, привлеченные Комиссией СНК по изучению тяжести положения населения СССР, показали увеличение предпринимательских хозяйств с 3,3 до 3,9%. В середине 20-х годов — это составило 12% прирост, абсолютный максимум составил 1 млн. крестьянских хозяйств, т.е. 5 млн. человек с семьями, на 24-25 млн. крестьянских хозяйств…¹⁵.

На кулацкую группу приходилось 11% доходов деревни и ее доходы ли выше середняцких в 2-2,5 раза, а бедняцких — в 4-5 раз¹⁶. Она составляла примерно 16% всех средств производства и почти 22% сельскохозяйственных машин и орудий, в то время как на 26% бедняцко-батрацких групп приходилось около 5% средств производства¹⁷.

Эти цифры характеризуют не столько силу и крупность деревенского капитализма, сколько действие закона Э. Парето «чем ниже уровень жизни в стране, тем выше степень неравенства в распределении материальных благ».

В отношения найма-сдачи инвентаря, земли, рабочей силы было втянуто свыше половины крестьянских хозяйств и это были не капиталистические, не буржуазные отношения, а отношения простого товарного производства. Лишь 1% крестьянских хозяйств нанимал свыше I работника¹⁸, что говорит о первоначальной стадии капиталистического развития деревни, отсутствии развитых форм аграрного капитализма.

Аграрники-марксисты отмечали «замедленный темп выделения верх (143)них слоев деревни в эксплуататорские по сравнению с дореволюционным этапом» и «преимущественно дореволюционное происхождение кулачества»¹⁹. Глава Наркомзема РСФСР Я.А. Яковлев считал что задача отрицательного характера — ограничение роста кулака наиболее легкая, из стоящих перед партией в деревне: «… мы в силах только задержать темп роста кулака, но и прекратить самый рост кулака»²⁰.

С 1928 г. всякие социально-экономические критерии отнесение кулачеству были отброшены, но еще раньше был поставлен знак равенства между предприимчивостью и мошенничеством. Нормальное экономическое поведение рассматривалось как антисоветское: эффектнейшее частное хозяйство оказывалось «опасным для социализма и уже потому наказуемым»²¹.

Не была оценена положительная роль торгового капитала как посредника между городом и деревней — так называемого частника, мобильно и оперативно обеспечивавшего деревенские захолустья самым необходимым. Его устранение с рынка закончилось товарным голодом и чрезвычайщиной. Не удалось выявить и место в разделении труда крупных хозяйств, занимавшихся первичной обработкой сельскохозяйственной продукции на маслодельнях и сыроварнях, а также роль крестьян-интенсивников, опытников, культурников, выращивавших образцы улучшенных пород, элитные семена, применявших улучшенные обороты и т.д.

Ленинская установка — ограничить кулака, не приостанавливая рост производительных сил, — не могла быть реализована, поскольку социальная справедливость понималась в тех исторических условиях патерналистски, уравнительно-распределительно.

Факты говорят о том, что экономическая целесообразность повседневно приносилась в жертву политическим целям. Практические воплощение в жизнь лозунга опоры на бедноту шло вразрез с логикой новой экономической политики, требовавшей цивилизованного производителя Известный аграрник-статистик А.И. Хрящева писала в 1926 г. «Надо искоренять привычку крестьянства ждать помощи со стороны, привычку быть объектом моральной и материальной благотворительности — этого пережитка рабских времен. Рабоче-крестьянское государство может оказать организационную поддержку и руководство, но дело должно вести само население, и за своей ответственностью. Надо, чтобы само население научилось работать и выковывать свои организации»²².

Бедняцко-батрацкие массы — жертва повышенной дробимости и малоземелья целиком зависели от власти, ждали от нее льгот и благ: от 25 до 35% самых маломощных хозяйств были освобождены от налогов. Многие из них тяжело и безнадежно работали, но не могли выйти из нужды, не выдерживали рыночной конкуренции. Другие и не доросли до рынка, третьи — становились люмпенами. По демографической переписи 1926 г., деклассированных элементов было больше, чем в городе; они рекрутировались из рядов безработных; примерно треть искавших работу в городе были выходцами из крестьян²³.

До сих пор бытует описательный, а не аналитический подход к (144) проблемам аграрного перенаселения в условиях нэпа. Своими корнями оно упиралось в общинное землепользование, отсутствие частной собственности на землю и, по верному замечанию известного исследователя И.II. Маслова,   являлось   «перенаселением   в   недоразвитой   капиталистической среде».

Государство стремилось разрешить проблему путем индустриализации, процесс ущербной урбанизации начал набирать свои обороты со второй половины  20-х годов.  Между тем многие  эффективные  средства облегчения перенаселения не были использованы. Размах работ по землеустройству, мелиорации и колонизации был явно недостаточен и не обеспечил рациональной деревенской занятости.

Все это способствовало разрушению традиционной трудовой морали, озлобленность в отношении к чужой собственности и успеху — характерная черта люмпенского поведения и психологии. Они давали раз­рушительный эффект, выступали как ограничитель развития, способствовали деструктуризации общества.

Письмо селькора Ивана Зольникова из села Краснослободка Пензенской губернии в «Крестьянскую газету», датированное февралем »’26 г., дает представление о некоторых новых бедняках. «На всю деревню в 357 хозяйств не более 10 кулацких хозяйств, по сравнению с …процент незначительный… но, с другой стороны, в старое время деревня была как-то богаче. На 250 домов было около 200 лошадей и 15% бескоровных. Теперь на 357 хозяйств 185 лошадей (как и до революции) и 172 хозяйства безлошадные. Бескоровных сколько и не менее 15%, но на самом деле не так, как прежде. Безлошадные у нас хозяйства, могущие купить лошаденку, и такие, которые купят двух, но не хотят: им не выгодно. Из этих 132 хозяйств сотня живет очень хорошо, имеют по корове, пьют, едят отлично, обувь и одежда в избытке и налогов не платят: существует доход для хозяйства — самогоноварение (из 20 фунтов муки и меры картофеля выходит ведро самогона, продукты стоят 1 р. 40 коп., а ведро самогона продают за 10 руб., а землю отдают пополам. 70 хозяйств можно считать беднотой (молодых недавно отделив­шихся)… Самогонщики живут превосходно, налогов с них не возьмешь. Что продать? Одна корова. Они уже приспособились — этот элемент в деревне, пожалуй, опаснее всяких кулаков»²⁴.

Люмпенские настроения широко использовались властями в антикулацкой политике, постоянно подпитывали ее и сыграли зловещую роль в преддверии великого перелома, да и позже в ходе самой коллективиза­ции.

Вопрос о переходных (маргинальных) слоях в обществах аграр­ного типа оживленно обсуждается в современном обществоведении. Ранее и аргументированнее других о них написал И.М. Клямкин: «…это — люди, выброшенные из одной культуры, не принятые в новую и не создавшие новой»²⁵, это — «тип массового работника в деревне, работник дотоварного типа, оказавшийся самым, быть может, трудно­преодолимым барьером на пути осуществления индустриализации в рамках нэпа»²⁶.

Историкам предстоит продолжить анализ классовых сил, составивших (145) базу антинэпа, так же как и выяснение реальных и потенциальных защитников новой экономической политики в деревне.

Дальнейшее осмысление нэпа — политики и нэпа – реальное 20-х годов неразрывно связано с формированием новой концепции аграрной истории. Мы неизбежно выходим на понимание крестьянского хозяйства как сверхсложной системы, в которой нет второстепенных или неважных сторон. Это требует отказа от расширительного толкования классового и отождествления его с социальным. Для понимания природы крестьянского хозяйства важны помимо социальной и все другие виды дифференциации: имущественная, семейная, демографическая, профессиональная, производственная. Нам предстоит оценить значение исторического расселения крестьянства, вспомнив справедливые слои, А.В. Чаянова, сказанные им еще в 1919 г.: «жизнь сельскохозяйственных центров показала, что они строятся не логическим путем, а путем историческим»²⁷.

Факты социально-экономической истории 20-х годов по-прежнему, как показывают идущие дискуссии, выводятся из идей и используются для иллюстрации, а не для поиска причинно-следственных связей и непознанных явлений. Отказ от старых догм сопровождается построением новых. Так, на смену преувеличенному представлению о степени развитии капитализма в деревне (чему отдана дань и автором этих строк) приходит апологетическое отношение к идеям организационно-производственного направления. Между тем ряд положений семейно-трудовой теории (формула соотношения едоков и работников в семье, схема членении крестьянских хозяйств и т.д.) или не работают, или, по крайней мере, нуждаются в дальнейшем изучении на массовых источниках.

Справедливы упреки советских и зарубежных экономистов в отсутствии конкретных разработок по предпринимательским, кулацким хозяйствам²⁸.

Трудности, с которыми сталкиваются исследователи, состоят в том, что в бюджетных описаниях такие хозяйства практически не встречаются, а отдельные выборочные наблюдения не позволяют сделать убедительные заключения об их внутренней структуре и характере отношений с окружающим крестьянством. Предстоит кропотливая работа в фондах ЦСУ и Комакадемии, где собирались и обрабатывались данные динамических переписей, а главное — соответствующие поиски в местных архивах.

Назревшая необходимость тотального пересмотра и проверки на источниках основных положений трех аграрных школ — организационно производственной (А.В. Чаянов, А.Н. Челинцев, А.И. Хрящева, Н.П. Макаров); социально-экономической (либеральной) (С.Н. Прокопович, Н.Н. Литошенко, Н.Д. Кондратьев, Б.Д. Бруцкус); радикальной марксистской (В.С. Немчинов, Н.Л. Крицман, Ю. Ларин, А.И. Гайстер) не может сопровождаться отбрасыванием всего того позитивного, что ими было накоплено в изучении крестьянских хозяйств 20-х годов.

Понимая несостоятельность попыток применения марксистской схемы классового членения к нэповской деревне в чистом виде, мы не должны игнорировать положительный опыт классификации крестьянских хозяйств на основе стоимостных группировок, позволявших улавливать остальные (146)

моменты классового расслоения как в статике, так и в дина­мике.

По достоинству оценивая теорию некапиталистической природы крестьянского хозяйства, разработанную представителями организационной и производственной школы, мы начинаем понимать, что знаменитое простодушие середняка как труженика и собственника на самом деле не противоречие, а необходимое функциональное качество гражданина.

Следует отдать должное и разработкам либеральной школы, стремившейся объяснить механизм перехода натуральных хозяйств в рыночные, а существенного расслоения — в классовое и отстаивавшей свободу предпринимательской фермерской деятельности.

Все аграрные школы внесли свой позитивный вклад в изучение крестьянских хозяйств эпохи нэпа. Научный плюрализм позволял видеть многообразие крестьянского мира и изучать различными методами, различные стороны, разные типы хозяйств, в разных районах страны. Нашим предшественникам удалось, таким образом, избежать реду­цирования, т.е. сведения частного к общему, их опыт убеждает в очевидной относительности всех выводов и наблюдений о крестьянском хозяйстве, их четкой привязанности ко времени и месту.

Не отказываясь от классового подхода, нам предстоит углубить его, обратившись не только к типичному, но и уникальному. Актуальность микроанализа определяется объективным усложнением в ходе нэпа роли пограничных, промежуточных социальных слоев, включая групповую и индивидуальную крестьянскую мобильность. Есть первые результаты их подходов²⁹.

Высоко оценивая наработанное аграрниками 20-х годов и отталкиваясь и их выводов, необходимо расширить контекст, в котором рассматриваются экономические и социальные процессы. При этом важна не только дополнительная информация, сколько человеческое измерение их материалов, субъективная сторона исторического процесса.

Исследование на тему «Крестьянин и нэп» потребует междисциплинарного, социокультурного подхода, жанра исторической аграрной со­циологии, социологии повседневности. Такое исследование предполагает обогащение категориального аппарата, использование инструментария современной западной социологии.

Возможность обращения к исторической правде и отказа от социаль­ной апологетики значительно расширяет проблематику и круг обсуждаемых вопросов. Выстраивая своеобразную школу успехов и неудач нэпа, как то достижений и потерь применительно к крестьянству, исследователи пришли к заключению, что нэп и потенциально не мог разрешить такие коренные проблемы деревни, как аграрное перенаселение, низкая товарность и урожайность, слабая интенсификация сельскохозяйственного производства. Вывод о более низкой эффективности нэпа по сравнению с дореволюционной экономикой убедительно подтвержден фактами³⁰.

Становится очевидно, что многие слабости нэпа носили институци­ональный характер. Например, такие деревенские учреж­дения, как община и кооперация³¹. По мере усиления трудностей перестроечных процессов и даже их (147) торможения заметно возрастает ценность нэповского опыта как негативного. В этом плане важно рассмотреть, как в ходе нэпа шло восстановление процессов, прерванных революцией (развитие капиталистических отношений, миграций деревенского населения), с одной стороны, и утверждение отношений системы государственного социализма — с другой.

В числе новых подходов плодотворен взгляд на нэп как на один из составляющих элементов сложившейся и саморегулирующейся системе как на одну из тенденций развития экономической политики общее диктатуры пролетариата³². Эта функция нэпа как антикризисной компромиссной программы получила со временем универсальна развитие, в частности нашла свое дальнейшее продолжение в так называемом неонэпе середины 30-х годов.

Известно, что варварские методы сплошной коллективизации и «раскулачивания» во имя сверхиндустриализации вызвали страшный голод 1932-1933 гг., пятилетка провалилась.

Потребность в соответствующих амортизаторах с целью придания административной системе некоторой гибкости и динамизма нашла выражение в определенном расширении экономических методов хозяйствования и материальных стимулов к труду. Они, априорно ограниченные директивным планированием, вылились в признание денег, торговли, рынка. Эти рычаги стали частью нормативного социализма, базирующегося на признании закона стоимости, на административно регулируемых ценах, на формальном хозрасчете.

Жизнь заставила допустить колхозную торговлю, существенно расширить товарооборот между городом и деревней. В 1935 г. были введены даже экономически обоснованные цены на технические культуры. Можно назвать и другие виды экономических подпорок административной системы в сельском хозяйстве в годы второй пятилетки. Несомненио «нэонэп» отразил положительную тенденцию в хозяйственной жизни, которая объективно противостояла командной экономике и никогда до конца не умирала.

Экономические методы помогали смягчать остроту противоречий, порождаемых укреплением государственного социализма: личная инициатива и самостоятельность допускались постольку, поскольку они вписывались в систему и зависели от нее.

Поиски соединения энтузиазма и новаторства с личным интересом и хозяйственным расчетом не прекращались и позже, в 50-е и 60-е годы, в ходе реформ, но еще быстрее расширялась сфера администрирования. Неравная борьба слабого в общем «неонэпа» и мощной командной системы закончилась не только принципиальной победой последней, но и установлением определенного принудительного по сути консенсуса между крестьянством и властью. Примерный Устав сельскохозяйственной артели 1935 г. подвел черту под общественным самоуправлением колхозов, юридически закрепил неравноправное положение колхозов и кооперативно-колхозной собственности в хозяйственной системе административного социализма.

Колхоз не рассматривался как правомочный хозяйственный субъект, (148) колхозник не являлся сохозяином социалистической собственности. В то же время этот устав фиксировал статус и размеры личного подсобного хозяйства, гарантированного при условии выработки колхозником минимума трудодней в общественном хозяйстве.

Личное подсобное хозяйство, несмотря на зажатость его высокими налогами, производило свыше 70% молока, мяса, кож всего колхозного товара, 43% шерсти и т.д. Сверхтруд на приусадебном участке давал меньше половины денежных доходов колхозника. Рабочий же день в колхозе длился примерно 5 часов (в среднем), интенсивность труда здесь была далека от труда в промышленности. Таким образом, государство защищало свои интересы, а крестьянин — свои.

Трактовка нэпа имеет прямое отношение к вопросу о выборе пути исторического развития. Вероятно, когда делается выбор, тогда и определяется конечный результат общественного развития. Некоторые философы  правомерно  указывают на  историческое  движение  от военного коммунизма» через нэп к административно-командной системе, на выражение объективной логики — утверждения господства идеалистического принципа отсутствия экономического неравенства.

Одни считают, что при многоукладности нет пути от социализма к капитализму обратно³³. Действительно, нэп подсказал административной системе, как продер­жаться и очертил примерные пределы ее отступления к нормальной жизни.

*ЦГАНХ СССР. Ф. 396. Оп. 2. Д. 3. Л. 335.

*Моск. новости. 1990. № 37. С. 13.

*Новый мир. 1989. № 12. С. 219,220.

*Кооперативно-колхозное строительство в СССР. 1917—1922. М., 1990. С. 333. Там же. С. 325. ‘»Гам же. С. 326. ‘Попр. истории. 1989. № И. С. 43; История СССР. 1990. С. 219. «Тяжесть обложения в СССР. М., 1929. С. 16—17.’Там же. С. 27; ЦСУ СССР. Сельское хозяйство СССР. 1925—1928. М., 1929. С. 154—155.

*Калинин М.И. О едином сельскохозяйственном налоге на 1928/29 г. Доклад на III сессии ЦИК СССР IV созыва. М., 1928. С. 9.

^*Данилов В.П. Советская доколхозная деревня. Социальная структура, социальные отношения. М, 1979. С. 186. -‘Толанд  ЮМ. Как свернули нэп // Знамя. 1988. № 10; он же.   Что предшествовало «великому перелому» 1929 года // Полит. образование. 1989. № 8; он же. Эффективность чрезвычайных мер. Кризисы 1925-1928 гг. // ЭКО. 1990. № 2.

*Пути сел. хоз-ва. 1927. № 4-7. ¹ Там же. №6-7. С. 144. ‘ Тяжесть обложения в СССР. С. 12,160. «Там же. С. 27,29.

*История крестьянства СССР. История советского крестьянства. Т. I. М., 1986. С. 331. ^жНа аграрном фронте. 1928. № 4. С. 116,119. ¹ ‘Яковлев Я.А. Об ошибках хлебофуражного баланса ЦСУ и его толкователей. М., 1926. С. 40-41; Ларин Ю. Дореволюционные остатки в современном кулачестве // Большевик. 1927. №22. С. 50.

*К вопросу о социалистическом переустройстве сельского хозяйства СССР. М., 1927. С. XII.

(149)

Мау В., Стародубровская И. Перестройка как революция // Коммунист. 1990. № 11. Хрящева А.И. Трупы и классы в крестьянстве. М., 1926. С. 125.

²³Всесоюзная перепись населения 1926 года. Т. XXXIV. М., 1929. С. 172.

²⁴ЦГАНХ СССР. Ф. 396. Оп. 4. Д. 23. Л. 1—2.

Клямкин ИМ. Почему трудно говорить правду // Новый мир. 1989. № 2. С. 228.

Клямкин ИМ. Была ли альтернатива Административной системе? // Полит, образовт

1988. № 10. С. 62.

Кооперативно-колхозное строительство в СССР 1917—1922. С. 162.

²⁸Вопр. экономики. 1989. № 10. С. 49—50; Экон. науки. 1990. № 12. С. 86.

Рогалина НЛ. Некоторые вопросы исследования социальных перемещений в совета в доколхозном крестьянстве // Население и трудовые ресурсы советской деревни. Таллин, 1987; Рогалина НЛ. Социальная мобильность советского доколхозпя крестьянства // История СССР. 1987. № 1; Бородкин Л.И., Свищев М.А. Моделировав социальных процессов в среде крестьянства // Перестройка аграрного производсги СССР: проблемы и перспективы. М, 1990.

³⁰Ханин Г.И. Почему и когда погиб нэп? // ЭКО. 1989. № 10. С. 70; Горинов ММ. Совета! страна в конце 20-х — начале 30-х годов // Вопр. истории. 1990. № 11. С. 35—36; Грегори П. Еще раз о коллективизации // Экон. науки. 1990. № 12. С. 80; Грегори П., Зоя ев Г. Экономический рост. Сравнительный анализ хозяйственных систем (Россия—СС’С // Коммунист. 1991. № 1. С. 73.

Кознова И.Е. Крестьянская земледельческая община: будущность или исчезновений? Перестройка аграрного производства в СССР; Бунин А.О. Сельскохозяйственная кредитная кооперация в СССР (1921—1927 гг.). Автореф. дис. на соискание учен, степв! канд. ист. наук. Иваново, 1990.

*Дмитренко В.П. Четыре измерения нэпа // Вопр. истории КПСС. 1991. № 3. С. 126, 137.

³³Вопр. философии. 1990. № 3. С. 52.